Перейти к публикации
kiev.com.ua ★
На kiev.com.ua общаются тысячи жителей и гостей Киева. Регистрация не более 48 секунд. У нас можно общаться на форуме, создавать блоги, галереи, клубы! Поэтому РЕГИСТРИРУЙСЯ СЕЙЧАС!

Рекомендованные сообщения

Душной летней ночью, в глухом переулке окраины города, я увидал

странную картину: женщина, забравшись в середину обширной лужи, топала

ногами, разбрызгивая грязь, как это делают ребятишки,— топала и гнусаво

пела скверненькую песню, в которой имя Фомка рифмовало со словом ёмкая.

Днем над городом могуче прошла гроза, обильный дождь размочил грязную

глинистую землю переулка; лужа была глубокая, ноги женщины уходили в нее

почти по колено. Судя по голосу, певица была пьяная. Если б она, устав

плясать, упала, то легко могла бы захлебнуться жидкой грязью.

Я подтянул повыше голенища сапог, влез в лужу, взял плясунью за руки и

потащил на сухое место. В первую минуту, она, видимо, испугалась,— пошла за

мною молча и покорно, но потом сильным движением всего тела вырвала правую

руку, ударила меня в грудь и заорала:

— Караул!

И снова решительно полезла в лужу, увлекая меня за собой.

— Дьявол,— бормотала она.— Не пойду! Проживу без тебя... поживи без

меня... Краул!

Из тьмы вылез ночной сторож, остановился в пяти шагах от нас и спросил

сердито:

— Кто скандалит?

Я сказал ему, что — боюсь, не утонула бы женщина в грязи, и вот — хочу

вытащить ее; сторож присмотрелся к пьяной, громко отхаркнул и приказал:

— Машка — вылазь!

— Не хочу.

— А я те говорю — вылазь!

— А я не вылезу.

— Вздую, подлая,— не сердясь, пообещал сторож и добродушно,

словоохотливо обратился ко мне: — Это — здешняя, паклюжница, Фролиха,

Машка. Папироски нету?

Закурили. Женщина храбро шагала по луже, вскрикивая:

— Начальники! Я сама себе начальница... Захочу — купаться буду...

— Я те покупаюсь,— предупредил ее сторож, бородатый крепкий старик.—

Эдак-то вот она каждую ночь, почитай, скандалит. А дома у ней — сын

безногой...

— Далеко живет?..

— Убить ее надо,— сказал сторож, не ответив мне.

— Отвести бы ее домой,— предложил я.

Сторож фыркнул в бороду, осветил мое лицо огнем папиросы и пошел

прочь, тяжко топая сапогами по липкой земле.

— Веди! Только допрежде в рожу загляни ей.

А женщина села в грязь и, разгребая ее руками, завизжала гнусаво и

дико:

 

Как по-о мор-рю..

 

Недалеко от нее в грязной жирной воде отражалась какая-то большая

звезда из черной пустоты над нами. Когда лужа покрылась рябью — отражение

исчезло. Я снова влез в лужу, взял певицу под мышки, приподнял и, толкая

коленями, вывел ее к забору; она упиралась, размахивала руками и вызывала

меня.

— Ну — бей, бей! Ничего,— бей... Ах ты, зверь... ах ты, ирод... ну —

бей!

Приставив ее к забору, я спросил — где она живет. Она приподняла

пьяную голову, глядя на меня темными пятнами глаз, и я увидал, что

переносье у нее провалилось, остаток носа торчит, пуговкой, вверх, верхняя

губа, подтянутая шрамом, обнажает мелкие зубы, ее маленькое пухлое лицо

улыбается отталкивающей улыбкой.

— Ладно, идем,— сказала она.

Пошли, толкая забор. Мокрый подол юбки хлестал меня по ногам.

— Идем, милый,— ворчала она, как будто трезвея.— Я тебя приму... Я те

дам утешеньице...

Она привела меня на двор большого, двухэтажного дома; осторожно, как

слепая, прошла между телег, бочек, ящиков, рассыпанных поленниц дров,

остановилась перед какой-то дырой в фундаменте и предложила мне:

— Лезь.

Придерживаясь липкой стены, обняв женщину за талию, едва удерживая

расползавшееся тело ее, я спустился по скользким ступеням, нащупал войлок и

скобу двери, отворил ее и встал на пороге черной ямы, не решаясь ступить

дальше.

— Мамка, — ты? — спросил во тьме тихий голос.

— Я-а...

Запах теплой гнили и чего-то смолистого тяжело ударил в голову.

Вспыхнула спичка, маленький огонек на секунду осветил бледное детское лицо

и погас.

— А кто же придет к тебе? Я-а,— говорила женщина, наваливаясь на меня.

Снова вспыхнула спичка, зазвенело стекло, и тонкая, смешная рука

зажгла маленькую жестяную лампу.

— Утешеньишко мое,— сказала женщина и, покачнувшись, опрокинулась в

угол,— там, едва возвышаясь над кирпичом пола, была приготовлена широкая

постель.

Следя за огнем лампы, ребенок прикручивал фитиль, когда он,

разгораясь, начинал коптить. Личико у него было серьезное, остроносое, с

пухлыми, точно у девочки, губами,— личико, написанное тонкой кистью и

поражающе неуместное в этой темной сырой яме. Справившись с огнем, он

взглянул на меня какими-то мохнатыми глазами и спросил:

— Пьяная?

Мать его, лежа поперек постели, всхлипывала и храпела.

— Ее надо раздеть,— сказал я.

— Так раздевай,— отозвался мальчик, опустив глаза.

А когда я начал стаскивать с женщины мокрые юбки — он спросил тихо и

деловито:

— Огонь-то — погасить?

— Зачем же!

Он промолчал. Возясь с его матерью, как с мешком муки, я наблюдал за

ним: он сидел на полу, под окном, в ящике из толстых досок с

черной—печатными буквами — надписью:

 

 

ОСТОРОЖНО

 

Т-во Н. Р. и К°

 

 

Подоконник квадратного окна был на уровне плеча мальчика. По стене в

несколько линий тянулись узенькие полочки, на них лежали стопки папиросных

и спичечных коробок. Рядом с ящиком, в котором сидел мальчуган, помещался

еще ящик, накрытый желтой соломенной бумагой и, видимо, служивший столом.

Закинув смешные и жалкие руки за шею, мальчик смотрел вверх в темные стекла

окна.

Раздев женщину, я бросил ее мокрое платье на печь, вымыл руки в углу,

из глиняного рукомойника, и, вытирая их платком, сказал ребенку:

— Ну, прощай!

Он поглядел на меня и спросил немножко шепеляво:

— Теперь — гасить лампу?

— Как хочешь.

— А ты — уходишь, не ляжешь?

Он протянул ручонку, указывая на мать:

— С ней.

— Зачем? — спросил я глупо и удивленно.

— Сам знаешь,— сказал он страшно просто и, потянувшись, прибавил:

— Все ложатся.

Сконфуженный, я оглянулся: вправо от меня—чело уродливой печки, на

шестке — грязная посуда, в углу — за ящиком — куски смоленого каната, куча

нащипанной пакли, поленья дров, щепки и коромысло.

У моих ног вытянулось и храпит желтое тело.

— Можно посидеть с тобой? — спросил я мальчика. Он, глядя на меня

исподлобья, ответил:

— Она ведь до утра уж не проснется.

— Да мне ее не надо.

Присев на корточки к его ящику, я рассказал, как встретил мать,

стараясь говорить шутливо:

— Села в грязь, гребет руками, как веслами, и поет... Он кивнул

головою, улыбаясь бледненькой улыбкой, почесывая узенькую грудь.

— Пьяная потому что. Она и тверезая любит баловаться. Как маленькая

всё равно...

Теперь я рассмотрел его глаза,— они действительно мохнаты, ресницы их

удивительно длинны, да и на веках густо росли волосики, красиво изогнутые.

Синеватые тени лежали под глазами, усиливая бледность бескровной кожи,

высокий лоб, с морщинкой над переносьем, покрывала растрепанная шапка

курчавых рыжеватых волос. Неописуемо выражение его глаз — внимательных и

спокойных,— я с трудом выносил этот странный, нечеловечий взгляд.

— У тебя — что с ногами-то?

Он завозился, высвободил из тряпья сухую ногу, похожую на кочережку,

приподнял ее рукою и положил на край ящика.

— Вот какие ноги. Обе такие, с роду. Не ходят, не живут, а — так

себе...

— А что это в коробочках?

— Зверильница,— ответил он, взял ногу рукою, точно палку, сунул ее в

тряпки на дно ящика и ясно, дружески улыбаясь, предложил:

— Хошь — покажу? Ну, так садись хорошенько. Ты эдакого еще и не видал

никогда.

Ловко действуя тонкими, непомерно длинными руками, он приподнялся на

полкорпуса и стал снимать коробки с полок, подавая мне одну за другой.

— Гляди,— не открывай, а то — убегут! Прислони к уху, послушай. Что?

— Шевелится кто-то...

— Ага! Это—паучишка там сидит, подлец! Его зовут — Барабанщик.

Хитрый!..

Чудесные глаза ласково оживились, на синеньком личике играла улыбка.

Быстро действуя ловкими руками, он снимал коробки с полок, прикладывал их к

своему уху, потом — к моему и оживленно рассказывал:

— А тут — таракашка Анисим, хвастун, вроде солдата. Это — муха,

Чиновница, сволочь, каких больше нет. Целый день жужжит, всех ругает, мамку

даже за волосы таскала. Не муха, а — чиновница, которая на улицу окнами

живет, муха только похожая. А это — черный таракан, большущий,— Хозяин; он

— ничего, только пьяница и бесстыдник. Напьется и ползает по двору голый,

мохнатый, как черная собака. Здесь — жук, дядя Никодим, я его на дворе

сцапал, он — странник, из жуликов которые; будто на церковь собирает; мамка

зовет его — Дешевый; он тоже любовник ей. У нее любовников — сколько

хочешь, как мух, даром что безносая.

— Она тебя не бьет?

— Она-то? Вот еще! Она без меня жить не может. Она ведь добрая, только

пьяница, ну,— на нашей улице — все пьяницы. Она — красивая, веселая тоже...

Очень пьяница, курва! Я ей говорю: «Перестань, дурочка, водку эту глохтить,

богатая будешь»,— а она хохочет. Баба, ну и — глупая! А она — хорошая, вот

проспится — увидишь.

Он обаятельно улыбался такой чарующей улыбкой, что хотелось зареветь,

закричать на весь город от невыносимой, жгучей жалости к нему. Его красивая

головка покачивалась на тонкой шее, точно странный какой-то цветок, а глаза

всё более разгорались оживлением, притягивая меня с необоримою силой.

Слушая его детскую, но страшную болтовню, я на минуту забывал, где

сижу, и вдруг снова видел тюремное окно, маленькое, забрызганное снаружи

грязью, черное жерло печи, кучу пакли в углу, а у двери, на тряпье, желтое,

как масло, тело женщины-матери.

— Хорошая зверильница? — спросил мальчик с гордостью.

— Очень.

— Бабочков нету вот у меня,— бабочков и мотыльков!

— Тебя как зовут?

— Ленька.

— Тезка мне.

— Ну? А ты — какой человек?

— Так себе. Никакой.

— Ну, уж врешь! Всякий человек — какой-нибудь, я ведь знаю. Ты —

добрый.

— Может быть.

— Уж я вижу! Ты — робкий, тоже.

— Почему — робкий?

— Уж я знаю!

Он улыбнулся хитрой улыбкой и даже подмигнул мне.

— А почему все-таки робкий?

— Вот — сидишь со мной, значит — боишься ночью-то идти!

— Да ведь уж — светает.

— Ну, и уйдешь.

— Я опять приду к тебе.

Он не поверил, прикрыл милые мохнатые глаза ресницами и, помолчав,

спросил:

— Зачем?

— Посидеть с тобой. Ты очень интересный. Можно прийти?

— Валяй! К нам все ходят...

Вздохнув, он сказал:

— Обманешь.

— Ей-богу — приду!

— Тогда — приходи. Ты уж — ко мне, а не к мамке, ну ее к ляду! Ты —

давай дружиться со мной,— ладно?

— Ладно.

— Ну вот. Ничего, что ты большой; тебе—сколько годов?

— Двадцать первый.

— А мне — двенадцатый. У меня — нету товарищей, одна Катька

водовозова, так ее водовозиха бьет за то, что она ко мне ходит... Ты — вор?

— Нет. Почему — вор?

— У тебя очень рожа страшная, худущая, с таким носом, как у воров. У

нас два вора бывают, один — Сашка, дурак и злой, а другой — Ванечка, так

этот добрый, как собака. А у тебя коробочки есть?

— Принесу.

— Принеси! Я мамке не скажу, что ты придешь...

— Почему?

— Так. Она всегда радуется, когда мужчины в другой раз приходят. Вот,—

любит мужчинов, шкуреха,— просто беда! Она — смешная девчонка, мамка у

меня. Пятнадцати лет ухитрилась — родила меня и сама не знает — как! Ты —

когда придешь?

— Завтра вечером.

— Вечером она уж напьется. А ты чего делаешь, если не воруешь?

— Баварским квасом торгую.

— Ой ли? Принеси бутылку, а?

— Конечно — принесу! Ну, я пошел.

— Валяй. Придешь?

— Обязательно.

Он протянул мне обе длинные руки, я тоже обеими руками сжал и потряс

эти тонкие холодные косточки и, уже не оглядываясь на него, вылез на двор,

точно пьяный.

Светало; над сырой кучей полуразвалившихся построек трепетала, угасая,

Венера. Из грязной ямы под стеною дома смотрели на меня квадратными глазами

стекла подвального окна, мутные и грязные, как глаза пьяницы. В телеге у

ворот спал, широко раскинув огромные босые ноги, краснорожий мужик, торчала

в небо густая, жесткая борода — в ней светились белые зубы,— казалось, что

мужик, закрыв глаза, ядовито, убийственно смеется. Подошла ко мне старая

собака, с плешью на спине, видимо, ошпаренная кипятком, понюхала ногу мою и

тихонько, голодно провыла, наполнив сердце мое ненужной жалостью к ней.

На улицах, в лужах, устоявшихся за ночь, отражалось утреннее небо —

голубое и розовое,— эти отражения придавали грязным лужам обидную, лишнюю,

развращающую душу красоту.

 

 

На другой день я попросил ребятишек моей улицы наловить жуков,

бабочек, купил в аптеке красивых коробочек и отправился к Леньке, захватив

с собою две бутылки квасу, пряников, конфект и сдобных булок.

Ленька принял мои дары с великим изумлением, широко открыв милые

глаза,— при дневном свете они были еще чудесней.

— У-ю-юй,— заговорил он низким, не ребячьим голосом,— сколько ты всего

притащил! Ты, что ли, богатый? Как же это,— богатый, а плохо одетый и,

говоришь,— не вор? Вот так коробочки! Ую-юй,— даже жалко тронуть, руки у

меня немытые. Там — кто? Юх,— жучишка-то! Как медный, даже зеленый, ох ты,

чёрт... А — выбегут да улетят? Ну уж...

И вдруг весело крикнул:

— Мамк! Слезь, вымой руки мне,— ты погляди, курятина, чего он принес!

Это — он самый, вчерашний, ночной-то, который приволок тебя, как будочник,—

это он всё! Его тоже Ленька зовут...

— Спасибо надо сказать ему,— услышал я сзади себя негромкий, странный

голос.

Мальчик часто закивал головой:

— Спасибо, спасибо!

В подвале колебалось густое облако какой-то волосатой пыли, сквозь

него я с трудом разглядел на печи встрепанную голову, обезображенное лицо

женщины, блеск ее зубов,— невольную, нестираемую улыбку.

— Здравствуйте!

— Здравствуйте,— повторила женщина; ее гнусавый голос звучал негромко,

но — бодро, почти весело. Смотрела она на меня прищурясь и как будто

насмешливо.

Ленька, забыв про меня, жевал пряник, мычал, осторожно открывая

коробки,— ресницы бросали тень на щеки его, увеличивая синеву под глазами.

В грязные стекла окна смотрело солнце, тусклое, как лицо старика, на

рыжеватые волосы мальчика падал мягкий свет, рубашка на груди Леньки

расстегнута, и я видел, как за тонкими косточками бьется сердце,

приподнимая кожу и едва намеченный сосок.

Его мать слезла с печи, намочила под рукомойником полотенце и, подойдя

к Леньке, взяла его левую руку.

— Убег, стой,— убег! — закричал он и весь, всем телом, завертелся в

ящике, разбрасывая пахучее тряпье под собой, обнажая синие неподвижные

ноги. Женщина засмеялась, шевыряясь в тряпках, и тоже кричала:

— Лови его!

А поймав жука, положила его на ладонь своей руки, осмотрела бойкими

глазами василькового цвета и сказала мне тоном старой знакомой:

— Эдаких — много!

— Не задави,— строго предупредил ее сын.— Она, раз, пьяная села на

зверильницу-то мою, так столько подавила!

— А ты забудь про то, утешеньице мое.

— Уж я хоронил-хоронил...

— Я же тебе сама и наловила их после.

— Наловила! Те были — ученые, которых задавила ты, дурочка из

переулочка! Я их, которые издохнут, в подпечке хороню, выползу и хороню,

там у меня кладбище... Знаешь, был у меня паук, Минка, совсем как мамкин

любовник один, прежний, который в тюрьме, толстенький, веселый...

— Ах ты, утешеньишко мое милое,— сказала женщина, поглаживая кудри

сына темной маленькой рукою с тупыми пальцами. Потом, толкнув меня локтем,

спросила, улыбаясь глазами:

— Хорош сынок? Глазки-то, а?

— Ты возьми один глаз, а ноги — отдай,— предложил Ленька, ухмыляясь и

разглядывая жука.— Какой... железный! Толстый. Мам, он — на монаха похожий,

на того, которому ты лестницу вязала,— помнишь?

— Ну как же!

И, посмеиваясь, она стала рассказывать мне:

— Это, видишь, ввалился однова к нам монашище, большущий такой, да и

спрашивает: «Можешь ты, паклюжница, связать мне лестницу из веревок?» А я —

сроду не слыхала про такие лестницы. «Нет, говорю, не смогу я!» — «Так я,

говорит, тебя научу». Распахнул рясу-то, а у него все брюхо веревкой

нетолстой окручено,— длинная веревища да крепкая! Научил. Вяжу я, вяжу, а

сама думаю: «На что это ему? Не церкву ли ограбить собрался?»

Она засмеялась, обняв сына за плечи и все поглаживая его.

— Ой, затейники! Пришел он в срок, я и говорю: «Скажи, ежели это тебе

для воровства, так я не согласна!» А он смеется хитровато таково: «Нет,

говорит, это — через стену перелезать, у нас стена большая, высокая, а мы

люди грешные, а грех-от за стеной живет,— поняла ли?» Ну, я поняла: это

ему, чтобы по ночам к бабам лазить. Хохотали мы с ним, хохотали...

— Уж ты у меня хохотать любишь,— сказал мальчик тоном старшего.— А вот

самовар бы поставила...

— Так сахару же нету у нас.

— Купи поди...

— Да и денег нету.

— Уй, ты, пропивашка! У него возьми вот...

Он обратился ко мне:

— У тебя есть деньги?

Я дал женщине денег, она живо вскочила на ноги, сняла с печи маленький

самовар, измятый, чумазый и скрылась за дверью, напевая в нос.

— Мамка! — крикнул сын вслед ей.— Вымой окошко, ничего не видать мне!

— Ловкая бабенка, я тебе скажу! — продолжал он, аккуратно расставляя по

полочкам коробки с насекомыми,— полочки, из картона, были привешены на

бечевках ко гвоздям, вбитым между кирпичами в пазы сырой стены.—

Работница... как начнет паклю щипать,— хоть задохнись, такую пылищу пустит!

Я кричу: «Мамка, да вынеси ты меня на двор, задохнусь я тут!» А она:

«Потерпи, говорит, а то мне без тебя скучно будет». Любит она меня, да и

всё! Щиплет и поет, песен она знает тыщу!

Оживленный, красиво сверкая дивными глазами, приподняв густые брови,

он запел хриплым альтовым голосом:

 

Вот Орина на перине лежит...

 

Послушав немножко, я сказал:

— Очень похабная песня.

— Они все такие,— уверенно объяснил Ленька и вдруг встрепенулся.— Чу,

музыка пришла! Ну-ко, скорее, подними-ко меня...

Я поднял его легкие косточки, заключенные в мешок серой, тонкой кожи,

он жадно сунул голову в открытое окно и замер, а его сухие ноги бессильно

покачивались, шаркая по стене. На дворе раздраженно визжала шарманка,

выбрасывая лохмотья какой-то мелодии, радостно кричал басовитый ребенок,

подвывала собака,— Ленька слушал эту музыку и тихонько сквозь зубы ныл,

прилаживаясь к ней.

Пыль в подвале осела, стало светлее. Над постелью его матери висели

рублевые часы, по серой стене, прихрамывая, ползал маятник величиною с

медный пятак. Посуда на шестке стояла немытой, на всем лежал толстый слой

пыли, особенно много было ее в углах на паутине, висевшей грязными тряпками

Ленькино жилище напоминало мусорную яму, и превосходные уродства нищеты,

безжалостно оскорбляя, лезли в глаза с каждого аршина этой ямы.

Мрачно загудел самовар, шарманка, точно испугавшись его, вдруг

замолчала, чей-то хриплый голос прорычал:

— Р-рвань!

— Сними,— сказал Ленька, вздыхая,— прогнали... Я посадил его в ящик, а

он, морщась и потирая грудь руками, осторожно покашлял:

— Болит грудишка у меня, долго дышать настоящим воздухом нехорошо мне.

Слушай,— ты чертей видал?

— Нет.

— И я тоже. Я, ночью, всё в подпечек гляжу — не покажутся ли? Не

показываются. Ведь черти на кладбищах водятся, верно?

— А на что тебе их?

— Интересно. Вдруг один чёрт — добрый? Водовозова Катька видела

чёртика в погребе,— испугалась. А я страшного не боюсь.

Закутав ноги тряпьем, он продолжал бойко:

— Я люблю даже — страшные сны люблю, вот. Раз видел дерево, так оно

вверх корнями росло,— листья-то по земле, а корни в небо вытянулись. Так я

даже вспотел весь и проснулся со страху. А то — мамку видел: лежит голая, а

собака живот выедает ей, выкусит кусочек и выплюнет, выкусит и выплюнет. А

то — дом наш вдруг встряхнулся да и поехал по улице, едет и дверями хлопает

и окнами, а за ним чиновницына кошка бежит...

Он зябко повел остренькими плечиками, взял конфекту, развернул цветную

бумажку и, аккуратно расправив ее, положил на подоконник.

— Я из этих бумажек наделаю разного, чего-нибудь хорошего. А то —

Катьке подарю. Она тоже любит хорошее: стеклышки, черепочки, бумажки и всё.

А — слушай-ка: если таракана всё кормить да кормить, так он вырастет с

лошадь?

Было ясно, что он верит в это; я ответил:

— Если хорошо кормить — вырастет!

— Ну да! — радостно вскричал он.— А мамка, дурочка, смеется!

И он прибавил зазорное слово, оскорбительное для женщины.

— Глупая она! Кошку так уж совсем скоро можно раскормить до лошади —

верно?

— А что ж? Можно!

— Эх, корму нет у меня! Вот бы ловко!

Он даже затрясся весь от напряжения, крепко прижав рукой грудь.

— Мухи бы летали по собаке величиной! А на тараканах можно бы кирпич

возить,— если он — с лошадь, так он сильный! Верно?

— Только вот усы у них...

— Усы не помешают, они — как вожжи будут, усы! Или — паук ползет —

агромадный, как — кто? Паук — не боле котенка, а то — страшно! Нет у меня

ног, а то бы! Я бы работал бы и всю свою зверильницу раскормил. Торговал

бы, после купил бы мамке дом в чистом поле. Ты в чистом поле бывал?

— Бывал, как же!

— Расскажи, какое оно, а?

Я начал рассказывать ему о полях, лугах, он слушал внимательно, не

перебивая, ресницы его опускались на глаза, а ротишко открывался медленно,

как будто мальчик засыпал. Видя это, я стал говорить тише, но явилась мать

с кипящим самоваром в руках, под мышкой у нее торчал бумажный мешок, из-за

пазухи — бутылка водки.

— Вот она — я!

— Ло-овко,— вздохнул мальчик, широко раскрыв глаза.— Ничего нет,

только трава да цветы. Мамка, ты бы вот нашла тележку да свезла меня в

чистое поле! А то — издохну и не увижу никогда. Шкура ты, мамка, право! —

обиженно и грустно закончил он.

Мать ласково посоветовала ему:

— А ты — не ругайся, не надо! Ты еще маленький...

— «Не ругайся»! Тебе — хорошо, ходишь куда хошь, как собака всё равно.

Ты — счастливая... Слушай-ка,— обратился он ко мне,— это бог сделал поле?

— Наверное.

— А зачем?

— Чтобы гулять людям

— Чистое поле! — сказал мальчик, задумчиво улыбаясь, вздыхая. — Я бы

взял туда зверильницу и всех выпустил их,— гуляй, домашние! А — слушай-ка!

— бога делают где — в богадельне?

Его мать взвизгнула и буквально покатилась со смеха,— опрокинулась на

постель, дрыгая ногами, вскрикивая:

— О,— чтоб те... о господи! Утешеньишко ты мое! Да, чай, бога-то —

богомазы... ой, смехота моя, чудашка...

Ленька с улыбкой поглядел на нее и ласково, но грязно выругался.

— Корячится, точно маленькая! Любит же хохотать.

И снова повторил ругательство.

— Пускай смеется,— сказал я,— это тебе не обидно!

— Нет, не обидно,— согласился Ленька.— Я на нее сержусь, только когда

она окошко не моет; прошу, прошу: «Вымой же окошко, я света божьего не

вижу», а она всё забывает...

Женщина, посмеиваясь, мыла чайную посуду, подмигивала мне голубым

светлым глазом и говорила:

— Хорошо утешеньице у меня? Кабы не он — утопилась бы давно, ей-богу!

Удавилась бы...

Она говорила это улыбаясь.

А Ленька вдруг спросил меня:

— Ты — дурак?

— Не знаю. А что?

— Мамка говорит — дурак!

— Так ведь я — почему? — воскликнула женщина нимало не смущаясь.—

Привел с улицы пьяную бабу, уложил ее спать, а — сам ушел, нате-ко! Я ведь

не во зло сказала. А ты уж сейчас ябедничать, у — какой...

Она говорила тоже, как ребенок, строй ее речи напоминал

девочку-подростка. Да и глаза у нее были детски чистые,— тем безобразнее

казалось безносое лицо, с приподнятой губой и обнаженными зубами. Какая-то

ходячая, кошмарная насмешка, и — веселая насмешка.

— Ну, давайте чай пить,— предложила она торжественно.

Самовар стоял на ящике рядом с Ленькой, озорниковатая струйка пара,

выбиваясь из-под измятой крышки, касалась его плеча. Он подставлял под нее

ручонку и, когда ладонь увлажнялась паром,— мечтательно щурясь, вытирал ее

о волосы.

— Вырасту большой,— говорил он,— сделает мамка тележку мне, буду по

улицам ползать, милостинку просить. Напрошу и выползу в чистое поле.

— Охо-хо,— вздохнула мать и тотчас тихонько засмеялась.— Раем видит

поле-то, милый! А там — лагеря, да охальники солдаты, да пьяные мужики.

— Врешь,— остановил ее Ленька, нахмурясь.— Спроси-ка его, какое оно,

он видел.

— А я — не видала?

— Пьяная-то!

Они начали спорить, совсем как дети, так же горячо и нелогично, а на

двор уже пришел теплый вечер, в покрасневшем небе неподвижно стояло густое

сизое облако. В подвале становилось темно.

Мальчик выпил кружку чая, вспотел, взглянул на меня, на мать и сказал:

— Наелся, напился,— даже спать захотелось, ей-богу...

— И усни,— посоветовала мать.

— А он — уйдет! Ты уйдешь?

— Не бойсь, я его не пущу,— сказала женщина, толкнув меня коленом.

— Не уходи,— попросил Ленька, прикрыл глаза и, сладко потянувшись,

свалился в ящик. Потом вдруг приподнял голову и с упреком сказал матери:

— Ты бы вот выходила за него замуж, венчалась бы, как другие бабы,— а

то валандаешься зря со всяким... только бьют... А он — добрый...

— Спи, знай,— тихо сказала женщина, наклонясь над блюдцем чая.

— Он — богатый...

С минуту женщина сидела молча, схлебывая чай с блюдечка неловкими

губами, потом сказала мне, как старому знакомому:

— Так вот мы и живем тихонько, я да он, а боле никого. Ругают меня на

дворе — распутная! А — что ж? Мне стыдиться некого. К этому же — видите,

как я снаружи испорчена? Всякому сразу видно, для чего я гожусь. Да. Уснул

сынок, утешеньишко мое. Хорошее дитя у меня?

— Да. Очень!

— Не налюбуюсь. Умница ведь?

— Мудрец.

— То-то! Отец у него — барин был, старичок; этот — как их зовут?

Конторы у них,— ах ты! Бумаги пишут?

— Нотариус?

— Вот, он самый! Милый был старичок... Ласковый. Любил меня, я

горничной у него жила.

Она прикрыла тряпьем голые ножки сына, поправила под его головой

темное изголовье и снова заговорила, легко так:

— Вдруг — помер. Ночью было, я только ушла от него, а он ка-ак

грохнется на пол,— только и житья! Вы — квасом торгуете?

— Квасом.

— От себя?

— От хозяина.

Она подвинулась поближе ко мне, говоря:

— Вы мною, молодой человек, не брезгуйте, теперь уж я не заразная,

спросите кого хотите в улице, все знают!

— Я не брезгую.

Положив на колено мне маленькую руку со стертой кожей на пальцах и

обломанными ногтями, она продолжала ласково:

— Очень я благодарна вам за Леньку, праздник ему сегодня. Хорошо это

сделали вы...

— Надобно мне идти,— сказал я.

— Куда? — удивленно спросила она.

— Дело есть.

— Останьтесь!

— Не могу...

Она посмотрела на сына, потом в окно, на небо и сказала негромко:

— А то — останьтесь. Я рожу-то платком прикрою... Хочется мне за сына

поблагодарить вас... Я — закроюсь, а?

Она говорила неотразимо по-человечьи,— так ласково, с таким хорошим

чувством. И глаза ее — детские глаза на безобразном лице — улыбались

улыбкой не нищей, а человека богатого, которому есть чем поблагодарить.

— Мамка,— вдруг крикнул мальчик, вздрогнув и приподнявшись,— ползут!

Мамка же... иди-и...

— Приснилось,— сказала мне она, наклонясь над сыном.

Я вышел на двор и в раздумье остановился,— из открытого окна подвала

гнусаво и весело лилась на двор песня, мать баюкала сына, четко выговаривая

странные слова:

 

Придут Страсти-Мордасти,

Приведут с собой Напасти;

Приведут они Напасти,

Изорвут сердце на части!

Ой беда, ой беда!

Куда спрячемся, куда?

 

Я быстро пошел со двора, скрипя зубами, чтобы не зареветь.

 

Автор: Максим Горький.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах
energoone.com.ua
Ну спробую пізныше...

Я тобі обов'язково нагадаю(якщо забудеш)

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах
Кто прочитает первый пост, тот ботан!

Для Вас телевизор интереснее..., ваше мнение не в счет

…но у Вас есть шанс исправиться.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Великан-эгоист

Сказки Оскар Уайльд

 

Дети каждый день, возвращаясь из школы, заходили в сад Великана поиграть.

 

То был большой красивый сад, где зеленела мягкая трава. Над травой там и здесь поднимались прекрасные цветы, подобные звездам, и двенадцать персиковых деревьев было в этом саду; по весне они распускались нежными, розовато-жемчужными цветами, а к осени приносили богатые плоды. На ветвях деревьев сидели птицы и пели так сладкозвучно, что дети бросали игры и прислушивались к их голосам.

 

- Как нам здесь хорошо! - кричали они друг другу.

 

Однажды Великан возвратился домой. Он ездил навестить своего товарища, корнуэльского людоеда, и семь лет прогостил у него. За семь лет они рассказал ему все, что только мог сказать, ибо многоречивым он не был, и решил возвратиться в свой замок. Приехав домой, он увидел детей, которые играли в саду.

 

- Что вы здесь делаете? - крикнул он грозным голосом, и дети разбежались. - Мой собственный сад есть мой собственный сад,- сказал себе Великан: - это всякому должно быть понятно, и я не позволю никому; кроме себя самого, играть в моем собственном саду.

 

И он обнес его высокой оградой и вывесил надпись:

 

Вход строго воспрещается..

 

Этот Великан был такой эгоист.

 

Бедным детям с тех пор негде было играть. Попытались они играть на дороге, но там было слишком пыльно и много жестких каменьев, и им это пришлось не по душе. Теперь они после уроков бродили вкруг высокой ограды и говорили о том, как было красиво в саду.

 

- Как мы были счастливы там! - повторяли они друг другу.

 

Пришла весна, и на всей земле появились малые цветики и малые пташки. Только в саду у Великана-Эгоиста все еще продолжалась зима. Птицам не хотелось там петь, потому что там не было детей, а деревья позабыли расцвести. Какой-то прекрасный цветок поднял было над травою головку, но, увидав эту надпись, так огорчился за детей, что снова спрятался в землю и погрузился в сон.

 

Радовались только Снег да Мороз.

 

- Весна забыла про этот сад, - кричали они: - мы будем здесь обитать круглый год!

 

Снег покрыл траву своим белым широким плащом, а Мороз посеребрил все деревья. Потом они пригласили к себе в гости Северный Ветер, и он явился, закутанный в меха, и целыми днями выл и ревел в саду и срывал на крыше колпачки у труб.

 

- Какое восхитительное место, - сказал он: - нам надо позвать к себе в гости и Град!

 

И вот появился Град. Каждый день он часа по три барабанил по кровле замка, так что перебил почти всю черепицу, а потом все быстрее и быстрее носился, кружился по саду, насколько хватало сил. Он был одет в серое, и его дыхание было как лед.

 

- Я не могу понять, почему так запоздала весна, - говорил Великан-Эгоист, сидя у окошка и оглядывая свой белый холодный сад. - Надеюсь, что погода переменится.

 

Но весна таки не пришла, не пришло и лето. Осень подарила каждому саду свои золотые плоды, но этому саду Великана она не дала ничего.

 

- Великан слишком большой эгоист, - сказала она. Так что в этом саду все время продолжалась зима, и Северный Ветер, и Град, и Мороз, и Снег плясали между деревьев.

 

Как-то утром Великан лежал у себя в постели и вдруг услышал какую-то прелестную музыку. Она звучала так сладостно, что он подумал, не идут ли мимо замка королевские музыканты. Это была птичка-коноплянка, она запала у него под окном, но так давно он не слышал певчих птиц в своем саду, что это показалось ему прекраснейшей музыкой в мире. Вскоре Град перестал плясать над головой у него, и Скверный Ветер прекратил свой рев, и сладкое благоухание донеслось к нему в открытое окно.

 

- Наконец-то, кажется, пришла весна, - сказал Великан; и, вскочив с постели, он выглянул в сад.

 

Чти же он увидал?

 

Он увидал поразительное зрелище. Через небольшое отверстие в стене дети пробрались в сад и сидели на ветвях деревьев. На каждом дереве был маленький ребенок. И деревья так радовались возвращению детей, что тотчас же покрылись цветами, и нежно качались их ветви над головами малюток. Всюду порхали птицы и восторженно щебетали, и цветы выглядывали из зеленой травы и смеялись. Это была прелестная картина; только в одном углу по-прежнему царила зима. Это было в самом отдаленном углу сада, и там стоял маленький мальчик. Он был так мал, что не мог достать до ветвей и только ходил кругом дерева, горько плача. Бедное дерево все еще было покрыто инеем и снегом, и Северный Ветер бушевал и ревел над ним.

 

- Взбирайся же, маленький мальчик! - так говорило дерево и как можно ниже пригибало к нему свои ветки; но мальчик был совсем еще крошка.

 

И сердце Великана смягчилось, когда он увидел это.

 

- Какой я был эгоист! - сказал Великан. - Теперь-то я понимаю, почему весна не приходила сюда. Я подсажу на дерево этого беднягу-малыша, а потом разрушу эту ограду, и дети у меня в саду будут веселиться всегда.

 

Он действительно весьма сокрушался о томе, что сделал.

 

И вот он осторожно спустился по лестнице, тихонько приоткрыл входную дверь и вышел в сад. Но дети, завидев его, так оробели, что все разбежались, и снова в саду наступила зима. Не убежал только маленький мальчик, потому что его глаза были наполнены слезами, и он не заметил Великана. И Великан подкрался к нему сзади, нежно поднял его рукой и посадил его на дерево. И дерево сразу покрылось цветами; и птицы слетелись к нему и начали петь свои песни. И маленький мальчик протянул ручонки, и обнял Великана за шею, и поцеловал его. И остальные дети, увидев, что Великан уже больше не злой, прибежали назад, а сними пришла и весна.

 

- Теперь это ваш сад, мои милые детки, - сказал Великан, и, взяв огромный топор, он разрушил ограду.

 

В полдень люди шли на базар и застали Великана, игравшего с детьми в таком красивом саду, какого они никогда и не видывали.

 

Они играли весь день, а вечером пришли к Великану проститься.

 

- Но где же ваш маленький товарищ? - спросил Великан: - мальчик, которого я посадил на дерево?

 

Он полюбил его больше всех, потому что тот поцеловал его.

 

- Не знаем, - ответили дети: - он куда-то ушел.

 

- Скажите ему, чтоб он непременно пришел сюда завтра, - сказал Великан.

 

Но дети говорили, что не знают, где он живет, и что они раньше никогда его не видали; и Великан опечалился.

 

Каждый день, после школы, дети приходили играть с Великаном. Но ни разу не явился маленький мальчик, которого Великан полюбил. Со всеми детьми Великан был ласков, но он тосковал по своему первому маленькому другу и часто о нем говорил.

 

- Как хотел бы я увидеть его! - говорил Великан не раз.

 

Миновали годы, сильно состарился и ослабел Великан. Он уже не мог играть, а только сидел в огромном кресле, и смотрел на забавы детей, и восхищался своим садом.

 

- У меня много красивых цветов, - говорил он: - но самые красивые цветы - это дети.

 

В одно зимнее утро он, одеваясь, выглянул в окно. Теперь он уже перестал ненавидеть зиму, потому что знал, что в эту пору весна только дремлет, а цветы отдыхают.

 

Внезапно он начал с удивлением протирать себе глаза и все смотрел и смотрел. И действительно он увидел чудесное зрелище. В самом далеком углу сада стояло дерево, сплошь покрытое прекрасными белыми цветами. Ветви его были золотые, и на них повисли серебряные плоды, и под деревом стоял маленький мальчик, тот самый, которого он полюбил.

 

В великой радости Великан сбежал вниз и бросился в сад. Прямо по траве побежал он к ребенку. И когда подбежал совсем близко, лицо его побагровело от гнева, и он сказал:

 

- Кто осмелился ранить тебя?

 

Ибо на ладонях у ребенка были раны от двух гвоздей, и раны от двух гвоздей были на ногах у него.

 

- Кто осмелился ранить тебя? - закричал Великан опять. - Скажи мне, и я возьму мою шпагу, пойду и убью его.

 

- О, нет! - отвечал ребенок. - Ведь это раны Любви.

 

- Кто же ты такой? - сказал Великан, и странный ужас напал на него, и он опустился на колени перед этим маленьким ребенком.

 

И ребенок улыбнулся Великану и сказал ему:

 

- Однажды ты позволил мне поиграть у тебя в саду; сегодня ты пойдешь со мною в мой саде, а мой сад - это Рай.

 

И когда дети после школы прибежали в сад, они увидели, что Великан лежит мертвый под деревом, а дерево сплошь зацвело белым цветом.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Классно и спасибо, все теперь у меня одна сказка на ночь в запасе.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Аргентинский хирург Сальватор занимается биологическими исследованиями, одна из их основных тем — пересадка органов, в том числе межвидовая. Попутно он оказывает медицинскую помощь индейцам, приходящим к нему со всей Южной Америки. Индейцы почитают Сальватора как бога — он лечит болезни и травмы, которые считаются безнадёжными. Однажды Сальватору приносят на лечение ребёнка, который неизбежно должен умереть — его лёгкие слишком слабы. Борясь за жизнь ребёнка, хирург пересаживает ему жабры молодой акулы, благодаря чему ребёнок остаётся жив и получает возможность жить под водой. Но чтобы выжить, он должен постоянно соблюдать режим — часть времени проводить в воде, часть — на воздухе, иначе его состояние резко ухудшится. Понимая, что среди бедных индейцев спасённому не выжить, Сальватор говорит родителям ребёнка, что тот умер, оставляет мальчика у себя и воспитывает его сам. Так на свет появляется Ихтиандр — человек-рыба.

Действие книги начинается спустя много лет, когда Ихтиандр уже вырос. Он живёт у Сальватора, плавает в океане, куда выбирается подводным туннелем, ведущим от виллы Сальватора. Человек-рыба не остаётся незамеченным — то он разрежет рыбацкие сети, то его заметят рыбаки или ловцы жемчуга, когда он плавает на дельфине и трубит в раковину. По побережью уже ходят слухи о «морском дьяволе», живущем в океане. Ловцы жемчуга боятся нырять, рыбаки — выходить на промысел. Капитан Педро Зурита, промышляющий ловлей жемчуга, раздражён слухами, идущими ему в убыток, но быстро понимает, что за слухами кроется что-то реальное. Он решает, что «морской дьявол» — это разумное животное, которое неплохо было бы поймать и использовать. Попытки поймать «дьявола» сетями не удаются. Зурита вскоре убеждается, что «дьявол» как-то связан с Сальватором. Под видом деда больной индейской девочки в поместье приходит Кристо — агент Зуриты[4]. Он входит в доверие к Сальватору и со временем узнаёт об Ихтиандре.

Ихтиандр спасает тонущую в море девушку — Гуттиэре, приёмную дочь Бальтазара, одного из подручных Зуриты. Оказавшийся поблизости на берегу Зурита находит Гуттиэре и уверяет девушку, что это он её спас. Поражённый красотой Гуттиэре, Ихтиандр хочет увидеть её снова, но он совершенно не знает жизни на берегу. С помощью Кристо он совершает несколько выходов в город, находит девушку, встречается с ней. У Гуттиэре есть возлюбленный по имени Ольсен, но она испытывает симпатию к странному юноше. Но в конце концов Зурита, более богатый и могущественный, берёт Гуттиэре в жёны и увозит в своё поместье. Ихтиандр, узнав о случившемся от Ольсена, отправляется за девушкой, но в результате сам попадает к Зурите. Его сначала принуждают добывать жемчуг, приковав на длинную цепь, а потом отправляют, якобы по просьбе Гуттиэре, собрать ценности с недавно затонувшего корабля. Гуттиэре удаётся крикнуть Ихтиандру, что Зурита лжёт и что ему надо спасаться. Ихтиандр бежит.

Кристо сообщает Бальтазару о своём предположении, что Ихтиандр — сын Бальтазара, которого много лет назад отнесли на лечение к Сальватору. Бальтазар хочет добиться, чтобы ему вернули сына, и подаёт жалобу прокурору. Одновременно к прокурору обращается и Зурита. Местный епископ также выступает против Сальватора, обвиняя его в богохульных опытах. Полиция берёт Сальватора и Ихтиандра под стражу.

К этому моменту из-за слишком частого пребывания на суше состояние Ихтиандра ухудшается. Легкие у него атрофируются. Отныне он должен почти всё время проводить в воде.

В суде Сальватор рассказывает историю Ихтиандра. Его приговаривают к тюремному заключению, а на Ихтиандра, признанного, из-за незнакомства с реалиями жизни, недееспособным, получает права опекунства Зурита. По настоянию епископа Ихтиандра решают убить, отравив цианистым калием. Сальватор - светило науки, очень богатый человек, поэтому несправедливого правосудия он не боится. Он знает, что срок его заключения будет недолгим, и он скоро окажется на свободе. Благодаря помощи смотрителя тюрьмы, жене которого Сальватор незадолго до этого спас жизнь, и Ольсена Ихтиандру организуют побег. Сальватор направляет его к своему другу ученому на далекий остров. Ихтиандр берет Лидинга, и они уплывают.

Гуттиэре, на которую Зурита посмел поднять руку, разводится с ним и выходит замуж за Ольсена. Они уезжают в Нью-Йорк. Профессор, отбыв тюремное заключение, возвращается к научной работе. Кристо продолжает служить у него. Бальтазар сходит с ума из-за пропажи сына.

 

 

Персонажи

• Ихтиандр — человек-амфибия

• Бальтазар — индеец, в молодости — ловец жемчуга; возможно, отец Ихтиандра

• Педро Зурита — владелец шхуны «Медуза»

• Сальватор — доктор

• Джим — негр, слуга Сальватора

• Кристо — брат Бальтазара

• Гуттиэре — приёмная дочь Бальтазара

• Ольсен — рабочий на фабрике, возлюбленный Гуттиэре

• Долорес — мать Педро Зурита

• Флорес де Ларра — ходатай по судебным делам

• Аугусто де …[5] — прокурор

• Хуан де Гарсилассо — епископ

• Шейн — профессор, эксперт суда

• смотритель тюрьмы

• Арман Вильбуа — океанограф, друг Сальватора

• Лидинг - дельфин

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

ВОЗДУШНЫЙ КОРАБЛЬ

 

(Из Цедлица)

 

По синим волнам океана,

Лишь звезды блеснут в небесах,

Корабль одинокий несется,

Несется на всех парусах.

 

Не гнутся высокие мачты,

На них флюгера не шумят,

И молча в открытые люки

Чугунные пушки глядят.

 

Не слышно на нем капитана,

Не видно матросов на нем;

Но скалы, и тайные мели,

И бури ему нипочем.

 

Есть остров на том океане -

Пустынный и мрачный гранит;

На острове том есть могила,

А в ней император зарыт.

 

Зарыт он без почестей бранных

Врагами в сыпучий песок,

Лежит на нем камень тяжелый,

Чтоб встать он из гроба не мог.

 

И в час его грустной кончины,

В полночь, как свершается год,

К высокому берегу тихо

Воздушный корабль пристает.

 

Из гроба тогда император,

Очнувшись, является вдруг;

На нем треугольная шляпа

И серый походный сюртук.

 

Скрестивши могучие руки,

Главу опустивши на грудь,

Идет и к рулю он садится

И быстро пускается в путь.

 

Несется он к Франции милой,

Где славу оставил и трон,

Оставил наследника-сына

И старую гвардию он.

 

И только что землю родную

Завидит во мраке ночном,

Опять его сердце трепещет

И очи пылают огнем.

 

На берег большими шагами

Он смело и прямо идет,

Соратников громко он кличет

И маршалов грозно зовет.

 

Но спят усачи-гренадеры -

В равнине, где Эльба шумит,

Под снегом холодным России,

Под знойным песком пирамид.

 

И маршалы зова не слышат:

Иные погибли в бою,

Другие ему изменили

И продали шпагу свою.

 

И, топнув о землю ногою,

Сердито он взад и вперед

По тихому берегу ходит,

И снова он громко зовет:

 

Зовет он любезного сына,

Опору в превратной судьбе;

Ему обещает полмира,

А Францию только себе.

 

Но в цвете надежды и силы

Угас его царственный сын,

И долго, его поджидая,

Стоит император один -

 

Стоит он и тяжко вздыхает,

Пока озарится восток,

И капают горькие слезы

Из глаз на холодный песок,

 

Потом на корабль свой волшебный,

Главу опустивши на грудь,

Идет и, махнувши рукою,

В обратный пускается путь.

 

Михаил Лермонтов

.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Присоединиться к беседе

Вы можете опубликовать сообщение сейчас и зарегистрироваться позднее. Если у вас ест ьаккаунт, войдите в него для написания от своего имени.
Примечание: вашему сообщению потребуется утверждение модератора, прежде чем оно станет доступным.

Гость
Ответить в тему...

×   Вставлено в виде отформатированного текста.   Восстановить форматирование

  Разрешено не более 75 эмодзи.

×   Ваша ссылка была автоматически встроена.   Отобразить как ссылку

×   Ваш предыдущий контент был восстановлен.   Очистить редактор

×   Вы не можете вставить изображения напрямую. Загрузите или вставьте изображения по ссылке.


×
×
  • Создать...